Джордано Бруно—Апостол Теософии XVI века.

( Речь А.Безант*)

Более трех веков прошло с тех, пор как ноланец Джордано Бруно говорил в Париже в этой самой Сорбонне, где мы сегодня собрались. Здесь он излагал свои теории о бесконечной вселенной, о мировой жизни, о бессмертии, или лучше вечности человеческого духа и о героической жизни, ведущей человека к совершенству.

Вернемся вверх с потоком истории к XVI веку.

1576 год. Бруно, бежавший из тисков Инквизиции, более смело, чем разумно, отправился из Неаполя в Рим (Инквизиция пыталась его захватить в монастыре, преследуя за дерзкий памфлет, в котором он с насмешливой иронией изобразил пороки монахов и не особенно почтительно коснулся некоторых догматов церкви).

В Риме не нашлось приюта для грешного монаха и увидя, что та же опасность ему здесь угрожает, он бежал в Ноли, маленький городок северной Италии. Сняв монашескую рясу, он пытался здесь жить преподаванием. Однако, это ему не удалось, и он отправился в Женеву. Но кальвинизм оказался столь же негостеприимным, как и римское католичество. Преемник Кальвина, Беза, был жесток как железо, а пепел от костра, на котором был сожжен Сервет, еще не успел остыть. Его предупредили о грозящем ему аресте, за которым могла постигнуть его та же доля, и со свойственной ему ловкостью, он перелез городскую стену, так как ворота были заперты, чтобы захватить его. Он отправился в Лион, затем в Тулузу, где скоро должен был зажечься костер Ванини, и наконец, в Париж.

Стремясь пламенно распространять свои идеи, он просил разрешения Сорбонны читать лекции. Разрешение было дано, и ему предложили профессорскую кафедру на обычных условиях: профессор Сорбонны должен посещать мессу. Но Бруно не мог посещать мессу. Откровенный до резкости, он не выносил лжи и неискренний поступок был для него той же низостью, как и лживое слово. Время было опасное, часто на улицах Парижа раздавался крик: месса или смерть! Смерть или нет, но Джордано Бруно решил не покупать профессуры обманом, и потому он отказался от кафедры^**).

Что было делать? Как ему принять кафедру в Сорбонне? Король Генрих III был в это время увлечен молодым итальянцем. Студенты, мало подчинявшиеся начальству, хотели непременно слушать ноланца, так отличавшегося от обыкновенного профессора. Его огненное красноречие, его — то веселая, то горькая ирония, его тонкий юмор, и в особенности его магнетическая личность внушали им дикий энтузиазм. Надо было найти выход, иначе король разгневается и студенты возмутятся. Создадим для него кафедру экстраординарного профессора без условий — решили встревоженные власти. Это было сделано, и Джордано Бруно был назначен экстраординарным профессором, ему было разрешено преподавать скучную и невинную систему Раймонда Люлля, систему логики и мнемоники. Казалось, его тема была довольно безопасна, но торжественный седые бороды университета не знали своего нового экстраординарного профессора, и как он умел оживить самый отвлеченный предмет.

Воистину для него — этот предмет не был сухим, но он был полон живых возможностей и открывал ему широте горизонты. Речь — не есть ли материализованная мысль? То, что в умозрительном мире есть идея — становится мыслью в мире разума и объектом в мире материи. Идея — не есть ли творец, а речь и объект лишь ее создания? Сам Господь, восхотев создать вселенную, проявил себя как Слово и слово стало плотью.

Кто же был этот Джордано Бруно, ставший на время предметом поклонения для парижских студентов и любимцем фанатичного и слабого короля?

Он родился в окрестностях Неаполя в маленьком город Ноле под молниями Везувия. Когда-то этот городок был довольно важным Этрусским центром. Возможно, что это была греческая колония. Его жители, смелый и воинственный народ, хорошо охраняли город в течение многих бурных периодов и не раз войско Ганнибала должно было, разбитое, отступать от его стен. Позже этот город был осажден готами, еще позже сарацинами. Когда родился самый известный из его сынов — Джордано Бруно, он представлял из себя уже груду развалин, но над этими руинами сиял могучий образ Пифагора, ибо весь округ составлял часть великой Греции. Он был центром греческой философии, традиция греческой мысли и учения Александрийской неоплатонической школы, еще жили в нем, и может быть лежа на склонах Везувия, пламенный юноша грезил о Гипатии; частью испуганный, частью зачарованный, он был как бы под гипнотическою властью вдохновлявшей его ее судьбы.

Филиппо Бруно, позже известный как Джордано, питался с самого рождения этой греческой философией, и мальчик страстно, с горящими глазами, слушал беседы ученых и просвещенных людей, собиравшихся в доме его отца. Это были горячее поклонники философии и идеалов пифагорейской Греции.

Его отец был человек сильного, холодного и уравновешенного темперамента, строгий иногда до суровости, человек типа стоика, настоящий язычник древних времен. Наш философ вспоминает такой инцидент в детстве. Однажды, после ужина, один из соседей развеселился и воскликнул: „Никогда я не чувствовал себя таким веселым как сейчас!» Отец сурово ответил: „Никогда ты не был таким дураком, как сейчас»***.

Его мать была кроткая, благочестивая, застенчивая и интеллектуально несколько ограниченная. Она нежно любила своего сына и единственной надеждой ее и молитвою было то, чтобы он стал монахом. От этого странного союза столь противоположных темпераментов родился этот огненный дух, этот странствующий рыцарь философии, пламенная душа, тонкий и гордый дух, вдохновенный оратор, дерзкий писатель, временами увлекающийся потоком собственного рокового красноречия — таков был тот, которого Гегель назвал кометою, пролетавшей в Европе, и о котором Бюрнуф говорить как о „сверкающей искре огненной жизни».

Молитва матери его была исполнена. Филиппо Бруно едва минуло 15лет, когда он, воспитанный на мысли Пифагора, Плотина, Порфирия, Прокла и Ямблиха, вступил в Доминиканский монастырь. Его старшие были увлечены его необыкновенным, преждевременно развернувшимся интеллектом и, надеясь, что он прославит их монастырь, назвали его Джордано, по имени преемника святого Доминика. Так легко вступил юноша на дорогу, приведшую его сперва в Доминиканский монастырь, а позже, через многочисленные пропасти и кручи, к „Площади цветов» в Риме.

Бедная мать, мечтавшая в своем мирном ноландском доме о благочестивой будущности своего сына, о святых проповедях перед благоговейною толпою: мечтам этим не суждено было осуществиться. Бедное, кроткое, простое сердце с узкими горизонтами, как будто домашняя птица снесла орлиное яйцо и беспомощно смотрела на юного орленка, которого она высидела под своими крыльями и который, став сильным, взлетел ввысь, прямо к солнцу. Она мечтала о святом и родила героя. Она грезила о монахе, а сын ее стал еретиком и мучеником.

Воистину жестока была судьба матери, но великолепна была доля сына, ибо красный отблеск похоронного костра Бруно был розовой зарею современной мысли в Европе (сравнение Бартолмесса).

Чтобы понять Бруно, понять всю силу страсти, с которою он нес свою весть, мы должны себе представить, как ярко блеснул свет, озаривший ослепленные очи Европы, какие беспредельные горизонты этот свет ей открыл в то время. Во всех цивилизованных странах, в мире мысли царила еврейская космология, и Аристотель был авторитетом во всех науках, излюбленным сыном христианской церкви, тиранически владевшим как Римом, так и Женевой. Усомниться в Аристотеле было равно опасно, как усомниться в канонических писаниях. 

Это было ересью, а ересь означала смерть. По этому учению земля была неподвижна, она составляла центр вселенной. На этой земле и ради нее Бог страдал и умер и от нее Он вознесся видимо к неподвижным небесам. Все было сотворено из ничего, ради одного только человека, ради него солнце двигалось среди туч и серебристая луна и мириады звезд были созданы для него. За этими звездами, державшими как золотые гвозди лазурный свод небосклона — висели неподвижные небеса, Престол Бога, обитель святых и ангелов. Высоко над нашими головами нас ждало небо со своим блаженством; внизу под ногами — ад со своими муками. Вселенная — конечна, мала, ограничена, скована видимыми горизонтами.

Нет — восклицала бунтующая мысль — земля вращается вокруг солнца, она есть один из мириадов миров и эти миры вращаются с нею вокруг него. Небосклона нет — есть лишь пространство, пространство над нами, под нами, вокруг нас и всюду, и в пространстве этом миллион миров, населенных как наш мир. Где небо и ад — неизвестно, но есть во вселенной место для всего. Вселенная — бесконечна,обширна, безгранична, она обнимает беспредельное пространство.

Таков был поразительный антитезис, крик пробужденной науки, раздававшийся тогда с торжеством, заглушая протесты слепой веры.

Мы, с детства привыкшие к мысли о безграничной вселенной, можем с трудом представить, какой переворот и ужас должны были произвести в умах людей эти новые теории вдруг превратившие наш неподвижныймирв шар, странствующий в бесконечном пространстве, в какой-то бездне небытия, казалось. Человек почувствовал себя разбитым природой, всегда бывшей раньше его слугою, созданною для его нужд и вдруг выросшей в нечто гигантское, потрясающее и грозное, в то время как он превратился в ничтожного пигмея. Он был потрясен, как ребенок, который, увидя в сумерках изменение знакомого предмета во что-то неясное и страшное, бежит за защитой к своей матери и прячет лицо свое на ее груди; так человек, ослепленный новыми горизонтами, раскрывшимися перед ним, в паническом ужасе бросился в объятия своей матери Церкви, ища ее защиты и укрываясь в ее вере.

Юноша лежал на холме, покрытом виноградниками, и задумчиво смотрел на голубое Средиземное море. Виднелся прекрасный Неаполитанский залив, омывающий набережную волшебного города, а по другую сторону строго и грозно возвышался Везувий, дышащий клубами дыма, поднимающимися и заволакивающими чистое и ясное небо. Перед глазами юноши расстилался один из самых очаровательных ландшафтов в мире. Но несмотря на свою чуткость к очарованию формы и цвета, он казался сегодня равнодушным к красоте, его окружавшей, и большие глаза его, полные глубокой думы, не видели природы, так хорошо ему знакомой и любимой.

Ибо юноша стоял на пороге серьезного решения: проститься ли ему со светлыми юными днями и уйти в заточение за сырые стены Доминиканского монастыря, отдаться навсегда учению и исканию истины. Для него не было выбора, он должен стать или монахом или воином. Времена были грубы, воинственны, и спокойно отдаться мирной книжной работе можно было только лишь под защитой монашеской одежды. Сама природа была не менее мятежна, чем итальянские государства. По метким словам древнего летописца не прерывались „землетрясения, наводнения, извержения вулканов, голод, чума»; в то беспокойное время казалось, что „само творение нарушает собственные свои законы».

Юноша был мечтательный и суеверный. И он думал, что может быть монастырь будет мостом особого благоволения к нему его Бога среди всеобщих бедствий. Но больше всего его привлекало учение, ибо в монастыре были книги и древние рукописи и чудесные античные свитки, которых он еще не умел разбирать, но которые, по словам отца Ансельма, он научится скоро читать, если он станет монахом и даст обет Доминиканца. Сердце его быстрее забилось, и смуглое лицо его вспыхнуло ярким румянцем, когда он подумал о том, сколькому он научится и какими знаниями он овладеет: так у иных юношей бьется сердце при мысли о безумном веселье и вспыхивает румянец с мечтой о радостных часах пирушки или любви. И когда Джордано Бруно поднялся с земли, его душа решила и он знал, что вступит в Доминиканский монастырь, и он мечтал, что учение станет его другом, и сама истина откроет свое покрывало перед его внимательными, страстными глазами.

— Ты долго не приходил, Джордано, и стало поздно, — сказала нежно его мать, когда юноша вошел в свое бедное жилище в маленьком городке Ноле, тебя долго ждал дядя и ушел рассердившись; он говорит, что ты, Джордано, велик и силен, чтобы уже уметь носить оружие, как должен воспитанный мальчик. Он говорит, что пора бросить книги, над которыми ты всегда корпишь.

Матушка, — кротко ответил юноша, — я никогда не буду носить оружие, я не могу идти грабить и убивать по приказанию любого самодура. Я решил поступить в Доминиканский монастырь, где я долго учился у отца Ансельма, и он мне обещал, что он будет меня учить, если я соглашусь принять монашеский обет и вступлю в братство. И правда, мне жизнь представляется более интересной и благородной в монастыре, где я могу узнать все, что написали мудрые люди, — чем та жизнь, в которой я должен буду надеть каску, кольчугу и идти убивать бедных, простых людей, ни в чем передо мной не виноватых.

• Но дядя твой, сын мой, дядя, — тревожно спрашивала мать. Она знала, что сыну ее дороже учение, чем улица, и потому не удивилась его словам. Но она боялась, чтобы дядя его не разгневался и не поступил бы грубо с мальчиком, лишенным отца.

• Мой дядя может воевать сколько хочет, — ответил юноша весело засмеявшись. — Так что ты не скорби и не сердись, моя голубка, мама.

И он обнял ее с любовью и целовал ее до тех пор, пока ее не оставили тревоги, пока, счастливая, она не села за ужин. В глубине сердца она радовалась, что ее любимый мальчик избегнет ужасов этого опасного века и станет почитаемым монахом вроде отца Ансельма или других уважаемых братьев славного монастыря. Но твой сын, бедная мать, твой страстный, увлекающийся и благородный мальчик не будет походить на тех монахов. Если бы ты в этот летний вечерь могла прочесть его судьбу, ты, может быть, предпочла грубую и опасную долю солдата той обманчиво-мирной жизни, которая должна была начаться, когда за будущим монахом закроются монастырские ворота, и закончиться в Риме, на „Цветочном Поле», задолго до того, как эта жизнь достигнет порога старости. Но это будущее было скрыто от ее любящего взора. Она спокойно, хотя и с некоторою печалью, простилась со своим сыном, когда он отправился в свою новую обитель, чтобы погрузиться в учение со всею пламенностью своей огненной молодости, со всею страстью юношеского горячего сердца.

Несколько лет так он учился. Прошло время, и он принял обет Доминиканского Ордена и надел на себя монашескую рясу. Старый отец Ансельм, который любил его и удивлялся его быстрому, гибкому, сильному уму, часто тревожно думал, вздыхал и опасался, что умная эта голова, как бы не принесла много затруднений и горя своему владельцу. И он старался остановить горячие расспросы молодого человека, задерживать его страстное стремление к учению. Он видел, что в те дни, когда сурово так преследовалась всякая ересь, будущее могло представить много опасного для юноши, который никогда не соглашался принять без анализа ответы на свои вопросы, который к старым верованиям критически относился и отказывался принять на веру римские традиции и учения святой церкви. 

— Сын мой, сын мой, — говорил иногда кроткий старый монах, — ты слишком много хочешь знать. Опасны эти твои бесконечные вопросы и твое желание быть мудрее, чем все наши писания. Читай молитвенник, пой за службами и оставь Коперника и его мечтания. Разве в Священном Писании не говорится, что Бог так укрепил землю, что она двигаться не может? Разве Иисус Навин не приказал солнцу остановиться? Это приказание было бы неясным, если бы солнце было неподвижно, как думает Коперник. Св. Писание нам ясно говорить, что солнце остановилось, а следовательно раньше оно двигалось. Джордано, сын мой, берегись, твои вопросы приведут к ереси тебя, а святая Инквизиция имеет аргументы, которых я не желал бы видеть примененными к любимому ученику.

Тогда Бруно целовал руки старца и старался ласковой шуткой его утешить. Но когда он один оставался в своей узкой келье, он начинал ходить по ней взад и вперед в страшной внутренней борьбе, ища, моля о просветлении, которое не приходило в ответ на эти молитвы; томясь среди узких монастырских обязанностей, правил; горя желанием принять участие в борьба европейских университетов между старым и новым порядком, между философией прошлого и мыслью настоящего. Ибо отдаленные звуки борьбы этой до него доходили, и молодому льву казалось тесной клетка, и он жаждал свободы. В библиотеке монастыря Бруно встретил опасность, о которой не знали окружающие его монахи. Ибо он рассказывает: „дав мне довольно долго заниматься литературой и поэзией, мои руководители, начальники и судьи сами направили меня к философии и свободным исследованиям. Какое место могли занимать за стенами итальянского монастыря философия и свобода исследования и что могло быть опаснее этих занятий».

В то время Аристотель был высочайшим авторитетом христианской церкви, и Бруно, предпочитавший философии Пифагора и Платона, скоро оказался в конфликте со своими учителями. Пифагор учил, что солнце есть центр нашей системы и что земля есть лишь планета, вращающаяся вокруг него. Чувствуя себя пифагорейцем, Джордано естественно принял учете Коперника, несмотря на предостережения отца Ансельма.

Чтобы не огорчить доброго, старого монаха и не пугать его напрасно и вместе остаться правдивым, Джордано просто стал избегать его.

За последние недели отец Ансельм заметил, что на его любимца бросаются недоброжелательные взоры и его слух уловил несколько фраз, встревоживших его. 

Юный монах написал остроумную сатиру „Ноев Ковчег» и таким образом сильно оскорбил монастырь, ибо под знаком тонких покровов аллегории, он высмеял грубость, невежество в монастырях. Жало сарказма его больно задало некоторых братьев его монастыря и настоятелю горько жаловались, что юный критик нуждается в уроке, что нужно остановить его злой язык и помешать ему таким образом над старшими издеваться. Слово еретик все чаще срывалось с уст монахов и прошел слух, что настоятель готовит покаяние дерзкому монаху. Однажды, когда в послеобеденное время Бруно лежа в винограднике монастырского сада, к нему подошел поспешно и тревожно отец Ансельм. Его лицо имело печать такого огорчения, что Бруно, вскочил и ласково спросил его, что с ним случилось. Старик опустился на зеленый холм, задыхаясь от быстрой ходьбы и от удручающего его горя, и Бруно терпеливо ждал, пока отец Ансельм пришел в себя. Наконец он заговорил. 

• Джордано, сын мой, ты в большой опасности. До ушей настоятеля дошли легкомысленные твои речи о движении земли и об обитателях иных миров, к которым ты нелепо причисляешь и звезды, находящихся над нашей головой. Отец Иероним, принявший на свой счет твою ядовитую шутку о спасенной в ковчеге Ноя свинье, нашептал настоятелю, что ты еретик, опасный для доброго имени монастыря и для всего округа. А настоятель, как ты знаешь, добрый человек, но несколько узких взглядов — то его счастье, ибо это его спасает от каких бы то ни было сомнения в учении св. церкви — словом, он испугался и хочет призвать тебя к ответу перед всей братией относительно твоего пренебрежения к Аристотелю и твоей веры в новые фантастические теории Коперника. Я боюсь…

• Не бойся ничего, — воскликнул гордо, задорно и самоуверенно откинув голову, молодой монах, — не бойся за меня, отец, ибо я не боюсь за себя.

• Поэтому-то я и боюсь, мой сын,— печально ответил старик. — Сатана легче всего одерживает верх над теми, в которых нет духа святого страха. Твои мысли слишком смелы и представление твое о нашем мире слишком фантастично. Где же в твоей новой вселенной, которая не имеет начала и конца, где же в ней ад, где погибшие души и закованные во мраке дьяволы?

• Право, — сказал Бруно, рассмеявшись, — я не утруждал своего мозга такою сатанинскою географией, но ничего не может быть под землею, раз она постоянно вращается вокруг солнца.

 Тише, тише, сын мой, — быстро сказал старик, крестясь — смотри, как бы сатана не показал тебе дорогу к подземному царству, из которого никто не выходит. Да ты сам подумай, куда же поднялся наш Господь, после Вознесения? В св. Писании рассказывается, как Он вознесся над землею и взошел на небо. Каким же образом Он мог подняться с какого-то вращающегося шара и в каком же направлении Он вознесся? Твои кощунственные фантазии прямо нелепы; если бы в них было зерно истины, то наша святая вера стала бы невозможной. Да хранит нас Господь от такого греха. И он снова перекрестился.

Странно тонкая улыбка пробежала по лицу Бруно при последних словах простодушного монаха. Но он сдержал готовый вырваться ответ. Зачем колебать веру старика. Он не сказал ни слова и устремил на море взор своих глубоких глаз, исполненных тоской исканий и неумолкаемой жаждой правды.

• Джордано, — заговорил старый монах, — послушай, ты молод и смел, но твоя юность и мужество не выдержать готовящейся для тебя борьбы. Мне придется тяжело расплатиться за то, что я тебе говорю. Но я должен предупредить тебя об опасности во что бы то ни стало. Слушай, — голос монаха задрожал и перешел в шепот, — тебя буду ловить в твоих ответах, чтобы признать тебя еретиком. Я знаю, что уже послан донос в Неаполь и завтра прибудет Инквизитор.

Жизнерадостное юное лицо побледнело, а губы сомкнулись упорно и твердо, в то время как Бруно нежно взял руку старого друга.

• Что же ты хочешь от меня, отец? Неужто ты желаешь, чтобы я солгал для избежания ужасов святой Инквизиции?

• Беги, — прошептал старик, — беги, пока есть время, о, сын мой, не хочу я видеть мучения твоего молодого тела, которое вздернут на дыбу, и прекрасное твое лицо, искаженное болью. Достаточно я видел, достаточно…

Голос старика прервался и он зарыдал.

Но услышав приближающееся незнакомые шаги, он встал и быстро ушел.

Целый час Джордано сидел там, где его друг его оставил, и, казалось, беспечно, мечтательно смотрел на море. Но сердце его кипело от бурных чувств и смелых дум: он взвешивал опасность и думал о бегстве. Понемногу свет вернулся в его глаза и улыбка снова заиграла на устах.

Он вскочил.

Добрые отцы, — воскликнул он весело, — сегодня я покину Ноев ковчег, ибо я боюсь, что больше он не будет убежищем для меня. 

В эту ночь, когда все спало в монастыре, Джордано тихо встал со своего ложа. Несколько минут осторожно прислушался, затем вынул спрятанную на груди под рясой веревку и привязал ее крепко к решетке окна; затем он выскользнул из узкого отверстия, быстро опустился на землю и ускоренным шагом направился к северу. Его молодое тело радовалось движению, а сердце загоралось торжеством и свободой.

Хорошо, что он бежал, ибо св. Инквизиция прислала извещение, что на заре явятся ее посланные с тем, чтобы схватить молодого бутовщики и привести его в Неаполь для допроса.

Но когда появились эти страшные ищейки Инквизиции, они нашли пустую келью. Им пришлось удовлетвориться тем, что они его отлучили и предали его дьяволу телом и душой, в то время как он, торжествующий в сознании своей силы, подходил к Апеннинам. Все дальше и все севернее шел бедный монах. Большей частью он шел пешком, но иногда его подвозил направляющейся к северу путешественник. Кода он приближался к какому — нибудь городу, избегая расспросов, он обыкновенно до вечера скрывался и только когда спускался мрак, он решался идти дальше, как будто он свершил преступление и бежал от правосудия. Ужас суеверия в том, что оно обращается с честным как с преступником, а с преступниками как с честными, если они набожно посещают церковь и повинуются духовенству. Пока христианство не смягчилось свободной мыслью — было безопасней в христианской стране быть вором и убийцей, чем еретиком, ибо убийца и вор могли золотом вымолить прощение, но еретика за чистую жизнь и правдивое слово ожидали дыба и виселица. Наконец Джордано Бруно увидел белые вершины гор, которые отделяют Италию от прекрасной Швейцарии. Зная, что Швейцария не признавала более верховенства римского папы и что там жили безопасно и в почете протестантские реформаторы, он возмечтал, что оставив за собою горную цепь, он навсегда освободился от зловещей духом Инквизиции.

Бедный Бруно, ты еще не знал, что ненависть к науке и гонения не являются особенностью одной христианской секты, что все христианство им заразилось. Легче найти слепого, который может видеть, чем христианина, умеющего уважать свободу мысли еретика.

Он поднимался по крутым склонам С.Бернара и достиг вершины, когда начало закатываться солнце. Он остановился и посмотрел назад на равнину Италии, лежащую далеко внизу, под его ногами, и сердце его сжалось. Он опустился на колени, простирая руки к далекой родине, которая горела вся в лучах заката. — Италия, Италия, — воскликнул громко он и горячие слезы залили снова его юное лицо.

— О, прекрасная, любимая моя Италия, как Прометей прикована ты к горной вершине, ты, что принесла людям живой огонь, похищенный у пламенного сердца природы, нашей божественной, всеобъемлющей матери. Как Прометея рвали и клевали коршуны, так тебя разрывают папа и духовенство. Но Прометей бессмертен, и ты, Италия, также воскреснешь. Я бегу от воплощенных дьяволов, созданных людьми, которые называют себя христианами. Вернусь ли я когда к тебе, чтобы жить и умереть с тобой? Дашь ли ты мне дом и приют, Италия, или только могилу? 

О, Джордано Бруно, благородный сын опозоренной Италии! Твоя Италия не имеет для тебя дома и приюта. У нее даже не будет для тебя и могилы. Итальянские ветры рассеют пепел твой по Итальянской земле и этот пепел будет семенем, которое через два столетия даст цветы благородной о тебе памяти. 

За 5 лет до рождения Бруно, Коперник далмиру свою революционную книгу, написанную на смертном ложе. Он воскресил древнюю науку, науку мистерии, против которой восстал Аристотель. Подобно Пифагору, он учил, что солнце неподвижно, а земля вращается вокруг него. Эти идеи были врожденные для Бруно, ибо они явились как плод многих жизней, в течение которых он знал великое существо, которое было воплощено в Пифагоре. Как только он прикоснулся к учению Коперника, эти врожденные идеи в нем нашли пламенное выражение.

Было воистину тяжелое время. Кризис религии и науки был роковым для обеих, ибо одну он увлек на путь суеверия, а другую на путь скептицизма. Новые идеи казались угрозой для самой жизни человечества. Со всех сторон раздавался крик: „Как, человек, царь творения, есть лишь ничтожный пигмей, атом или песчинка в пустыне бесконечной вселенной?» Казалось, идеи эти разрушали достоинство, величие и нравственную высоту души человека. Все заколебалось и рушилось у ног пораженной и потрясенной церкви. Истинная интуиция заставила церковь стать в оппозицию к изменившейся науке, и хотя методы ее борьбы были ужасны, но она верно предчувствовала все опасности, которые принесла с собою для веры новая астрономия. Не важно было изменение отношения между человеком и солнцем, но важно изменение отношения между человеком и Богом, ибо жертва Христа из любви к человеку, Его победа над смертью и торжествующее вознесете на небо имело огромное значение, являясь гарантией бессмертия человека.

С другой стороны Бруно смотрел на проблему, вставшую перед XVI веком со стороны отношения между Богом, бесконечной вселенной и человеком. В свою очередь, он восклицал с торжеством и радостью, казавшимися дьявольскими для встревоженной церкви: „Да, да, земля с своими обитателями вращается и движется в пространстве, миры бесчисленны, вселенная безгранична. Жизнь воплощается всюду в формах. Всюду жизнь и всюду она творит живые существа. Эта всемирная, вездесущая, бесконечная жизнь есть Вселенское Существо, которое люди называют Богом. Всюду населенныемиры, всюду живые существа, жизнь может лишь дезинтегрировать тело, она не может разрушить жизнь. Тело ценно постольку, поскольку оно является орудием для божественной жизни, для жизни благородной, любящей, героической, достойной стать частью всемирной, Божественной Жизни. Истинные бедствия в жизни — это страх, ложь и низость. Бесчестие хуже смерти, ибо оно позорит жизнь, тогда как смерть разрушает форму». 

Такова была новая моральная основа той новой мысли, которую Бруно предлагал христианству с некоторой наивностью ожидая сочувствия: имманентность Бога, вселенская жизнь, обоготворяющая все, вечность духа, являющегося частью вселенской жизни — на этих двух естественных и неопровержимых фактах он строил культ правды, добра и красоты, героическую жизнь, посредством которой отдельная жизнь могла стать достойной — вселенской.

Таков был тезис, защищаемый Джордано Бруно во всех странах Европы, во всех университетах, открывших ему свои двери, во всех центрах мысли. Это мировоззрение воспламенило его красноречие, для него наука не была сухим и бесплодным перечнем категорий, это была религия плодоносная и вдохновенная.

Он любил науку, он проповедывал науку с пламенным, непередаваемым энтузиазмом, он был ее апостолом, ее преданных защитником, и он стал ее мучеником. Для него наука означала оккультизм, изучение Божественного разума в природе, Божественных вещей, воплощенных в материальных предметах. Изучая эти предметы, можно было прочитать слово Природы и проникнуть в мысль Бога.

Но христианство отказалось признать его миссию. Если бы оно приняло ее, то не было бы того горького конфликта между религией и наукой, который длился от XVI до XIX века. Церковь заключила Посланника в темницу, она сожгла его тело и рассеяла его пепел по ветрам, которые разнесли его по Европе, как семена истины. Но тезис, отринутый XVI веком, горячо принимается в XX веке. Колокольным звоном разносится по современной Европе весть, заглушённая дымом его костра и властно раздаются предсмертный его слова:

„Уметь умереть в одном столетии—значить жить во всех грядущих веках»*

Тщетно запрещал Ватикан его книги. Его мысли проложили себе путь к бессмертию и распространяются в современное мире. Они именуются — Теософия.

Три сочинения Джордано Бруно имеют особый для нас интерес. Это те, которые он назвал „Столпы моей системы, фундамент здания нашей философии». Первые два — чисто философская — сочинения называются „DelaCausaPrinciptaeUno’’ и „DelInfinito, UniversoeMondi». Третье содержит также много философии, но трактует вдохновенным образом о человеческой жизни. Это — „DogliHeroiciFurori’’ — содержащее применение его философии к жизни и описание его идеала.

Если земля не есть неподвижное тело в центра конечной вселенной, то согласно философию Бруно — вселенная не имеет ни центра, ни границ, и Бесконечное уже осуществлено в видимом мироздании во времени и пространстве. Отсюда необусловленная совокупность существ составляет безграничное единство, рожденное и поддерживаемое первоначальным единством вселенской жизни — Причиною причин.

Это значить, что единство жизни есть основа человечества, а имманентность Бога есть базис для солидарности людей…

Развитие этих мыслей иногда неясно в его книгах, но основные его положения всегда ясны: единое Бытие, Безграничное, разумное, вселенское Сознание. Это Бытие есть все, без исключения. В нем — все имеет свое Бытие, и не только ныне существующая вселенная, но и возможности всех вселенных грядущих. Это Бытие содержит все. Все из него исходит и к нему возвращается.

Бруно любил приводить слова Апостола Павла: воистину, верно было сказано, что в нем мы живем, движемся и имеем наше бытие. Тишь не менее его сожгли как атеиста.

Единое Бытие проявляется в трех ипостасях или модусах.

1. Первый есть Мысль. Мысль есть субстанция вселенной. Джордано учит, что акт божественной мысли есть субстанция всех вещей, корень основа всех отдельных существ. Таким образом, его философия напоминает учете Веданты, которое ему было очевидно знакомо по прежним воплощениям, что вселенная есть только мысль Бога и что вне этой Единой Реальности, всемирного Я— все остальное не реально.

2. и (III). В мысли-субстанции суть два элемента: Дух и Материя, составляющая 2-ю и -3-ю Ипостаси вселенского бытия. Дух является положительным или формующим элементом, который всему дает и содержание, и образ. Материя есть отрицательный или воспринимающей элемент, который становится всем. Опять появляется индусская мысль, выраженная в школе Санкья, но с одним отличием: в философии Бруно — Дух и Материя всегда сочетаются и вселенная состоит из них. Они— противоположны, но всегда связаны и вместе составляют природу—тень Бога !).

В школе Санкья—напротив: Дух (Пуруша) существует сам по себе, пребывая отдельно как свидетель, как зритель, и отражаясь в материи как энергия, воздействуя на материю, как магнит воздействует на частицы железа: энергия и материя являются родителями формы. Здесь легко узнать учение великого германского биолога Эрнеста Геккеля, являющегося бессознательным последователем философии Санкья — в утверждении, чтосила и материя создают вселенную. Но для Бруно дух не только свидетель, но постоянный агент, строитель каждой формы, единая творческая энергия: „Пусть это будет самая малая вещь, но она содержит частицу духовной субстанции, которая, найдя подходящая условия, превращается в растение или животное, принимая члены всякого рода тела, называемого живым, ибо дух находится всюду и нет такой малой частицы, которая бы не имела в себе самой души» (DeliaGausaPrincipiaeUno, Did, 2).

 

 ¹) Для избранников небес — величайшие страдания превращаются в большие блага, ибо вызывают труды и изучение, которые приводят почти всегда к славе бессмертной красоты. (Tansilio)

И смерть в одном столетии приносить жизнь всем остальным векам» (GliHeroiciFuroriI, dial. II).

 

Второй элемент Материи — пассивен. Бруно учит, что материя едина, как и дух един. Прибегая к аналогии, он указывает на токаря: для работы своей он имеет один материал—дерево, но благодаря своему искусству, он производит самые различные формы и предметы, которые не вытекают из природы самого дерева. Так и формующий принцип — Дух, отражением которого является искусство, нуждается в известном материале, материи для своего воздействия, ибо нельзя производить что-нибудь из ничего, но материя, над которой работает Дух, не может быть воспринята чувствами нашими, как материал, над которым работает искусство. Она воспринимается только разумом. Чувства же воспринимают формы, в которые ее слепил дух. Все естественные формы происходить от материи и возвращаются к ней.

Зерно становится травою, потом пшеницей, затем хлебом, кровью, семенем, зародышем, человеком, трупом, потом снова землею, камнем или чем — нибудь другим, и так — в бесконечных превращениях. В течение всех этих изменений должно быть нечто, что изменяется во всех этих различных предметах и все же остается одним и тем же. Следовательно, материя постоянна, и одна имеет право называться принципом. То, что есть, что существует, что тождественно во всех существах — есть материя. Следовательно, материю нужно рассматривать, как нечто единое, что производит все тело.

„Познание Единого есть цель каждой философии». „Тела суть истинные объекты знания». Это — два прекрасных определения философии и науки. Философия есть познание единства посредством разума, независимо от многочисленности предметов; наука есть наблюдете предметов посредством чувств. Только тот, кто познал единство, есть философ. „Такого человека — говорит Платон — я считаю Богом».

Положительный элемент – Дух — есть душа всех обособленных существ, душа каждого предмета. Это также важный пункт в философии Бруно. Вселенский дух индивидуализируется в каждом теле как его душа.

Поэтому — говорит он — душа есть причина гармонии тел, а не результат ее. В этом кроется существенная разница между спиритуалистической и материалистической философией.

Материализм утверждает, что молекулярное расположение материи есть причина разумной жизни, что жизнь и мысль зависят от этого расположения. Спиритуальная философия утверждает, что жизнь есть созидающий принцип и что его усилия проявить себя определяюсь различные сочетания молекул, создавая таким образом телесные органы для различных функций жизни.

В первом случае — материя все производит.

Во втором — жизнь царит над материей и пользуется ею для своих собственных нужд.

Для Джордано Бруно оба элемента вечны: материя, которая производит чередующейся ряд тел, и дух, который индивидуализируется как душа. Через многие воплощения душа развивается в телах, которые становятся все более сложными и совершенными. Совершенство души есть цель прогресса, так как жизнь души есть жизнь человека. Грех заключается в отрицании, в отсутствии добра.

Что касается смерти, то она совсем не важный факт, ибо тело постоянно изменяется, а каждая перемена есть маленькая смерть.

Нет смерти ни для нас, ни для какой бы то ни было субстанции.

По существу — ничто не уменьшается, но внешне видоизменяется, совершая свой путь в бесконечном пространстве. Так как мы подчинены совершеннейшему закону, мы не можем и не смеем иначе думать, как — что все исходить из блага, что все — благо, стремится к благу и завершается во благе¹).

Чтобы выяснить, что его философия имеет сильную моральную базу, Джордано Бруно объясняет состав человека. Человек состоит из трех принципов, отражающих Три Ипостаси или модуса проявления Бога во вселенной. Человек думает и потому участвует в Божественной Субстанции, которая есть Мысль. Это есть высочайшая часть человека, зародыш божественного в нем. Человек чувствует и хочет: он отражает божественную волю или дух—формующий элемент. Дух индивидуализируется как душа, которая составляет в человеке положительный элемент. Частица мирового положительного элемента, вселенского духа, посредством своих высших способностей, душа может соединиться с мыслью или разумом. Посредством низших своих способностей — она соединяется со своим созданием — телом. Эта номенклатура не должна нас смущать. То, что Бруно называет мыслью, мы называем духом, а духом он называет вселенскую жизнь, которая, вливаясь в человека, становится его душою. Поэтому его троица не дух, душа и тело, а мысль, душа и тело. Он говорить, что душа должна стремиться вверх, к Мысли. Мы бы сказали, что душа должна стремиться к Духу. Идея та же, но названия разные.

Тело есть орудие человека для действия. Человекдействуешь, т. е. он проявляет положительное начало энергии, пользуясь отрицательным началом материи. Поэтому тело может рассматриваться как третий принцип человека.

Но мы должны помнить настоящее место тела: душа не находится в теле в пространственном смысле, но лишь как сила, изнутри и извне оформливающая члены и общий облик. Поэтому — тело пребывает в душе, душа в Мысли, а Мысль есть или Бог или в Боге, как сказал Плотин итак, по учению Бруно, истинный и первоначальный образ человека божествен. Если он сознает свою божественность, он может обрести снова свой первоначальный образ и подняться до высочайшего неба. Познав свою сокровенную природу, человек может снова стать божественным.

Церковь говорила человеку: ты злой, испорченный, зарожденный и рожденный в грехе, на тебе гнев Божий, и спасти тебя может лишь божественная милость.

Бруно сказал человеку: ты божествен, по существу своему ты чист и добр, постигни свою собственную природу и начни подниматься до тех пор, пока ты станешь способным — проявить Бога, всегда пребывающего в твоем сердце.

Но как должен человек подниматься? Посредством своей воли, которая должна быть устремлена на мысль и которая должна стать хранителем и господином.

Он сравнивает человека с кораблем: человеческая воля — капитан на этом корабле, а разум его руль. „Капитан — говорит он — созывает трубным звуком, т. е. твердым решением, всех воинов, т. е. все силы (именуемые воинами потому, что он находятся в постоянной борьба друг с другом) или их действия (это—разбегающаяся мысли, мечущаяся по сторонам), и он стремится их объединить под флагом определенной цели. Некоторые из них не отзываются (главным образом силы низшей природы), повинуются слабо или совсем не повинуются. Тем не менее, его усилия их направить и его осуждение неправильных их действий убивает и изгоняет все нежелательное, причем с одними он сражается мечом гнева, а с другими — бичом злой насмешки» ²).

Но нужен некий стимул для ведения героической, а не чувственной жизни. Что может стать таким стимулом? Это — любовь к правде и красоте. „Герой энтузиаст, поднимаясь через постигнутую им божественную красоту и добро на крыльях разума и разумной воли, преображается до божественности, скидывая образ низшего существа».

Душа, любящая объекты чувств, привязывает себя этою любовью к телу. Но душа, любящая красоту, добро, истину — воссоединяется этим со своим сокровенным Богом.

Учение Бруно лишено угроз. Он стремится привлечь и одушевить, а не встревожить. Для него — божество так неизреченно желанно, что ему кажется, что Бога нужно лишь увидеть, чтобы возлюбить. Его пламенная, страстная душа возносится ввысь, пренебрегая наслаждениями низшегомира. Для него нет ада, кроме ада падения души.

„Душа — говорить он — может и падать и подниматься. Стремления души показывают, поднимается ли она к божественному, или опускается к животному. Стоя между ангелом и зверем и возложив руку на каждого из них, душа должна выбрать себе спутника. Если тянут чувственные удовольствия, то любовь спускается к земле. Если ее воодушевляют благородные стремления, то она поднимается в небеса.

„Стремясь к божественной красоте, душа пренебрегает обыденными вещами и отходит от общих суждений… Если она стремится к высокому, то она ищет по возможности единства, собираясь в себе самой, чтобы не быть подобной многим, потому что они многочисленны, и чтобы не быть враждебной многим, потому что они иные. Она стремится по возможности в обоих случаях сохранить хорошее, но она должна всегда выбирать то, что ей кажется лучшим… Поэтому душа, стремящаяся к высокому, прежде всего перестает заботится о толпе, постигая, что трудится стоит лишь там, где есть нечто разумное, и даже не просто разумное, но где пребывает главное «и единственное и важнейшее, что есть в разуме… Надо уйти в сокровенную часть себя, помня, что Бог близко, в нас самих и с нами, ближе, чем мы можем быть к себе близки, ибо Он душа душ, жизнь жизней, сущность сущностей; помня также, что все звезды, что мы видим и вверху, и внизу, и вокруг нас, (можно выразиться и так) суть тела, подобные нашему земному шару, и в них пребывает столько же и не меньше божественного, чем на нашем шаре и в нас самих»

Так говорит Бруно человеку. Путем любви и созерцания божественной красоты и блага — душа воспламеняется и человек становится героичным и ведет жизнь, достойную того, кто возлюбил красоту. В этом созерцании реальной и вечной красоты теряется вкус к низшим предметам. Тот, кто так возлюбил красоту, добро и правду, будет так жить, что оставаясь в теле, он лучшей своей частью будет вне тела, сливаясь неразрывным таинством с божественными вещами. В таком состоянии он уже не чувствует любви или ненависти к земному, ибо он перестал быть слугою и рабом своего тела. Он смотрит на тело свое, лишь как на тюрьму, ограничивающую его свободу, как на цепи, сковывающая его крылья и руки, как на гири, висящая на его ногах, как на покрывало, затемняющее его зрение. Он решил не быть рабом, пленником, закованным и бездеятельным слепцом, ибо тело его не может более им повелевать, он знает, что дух царит над телом, также как весь телесныймир и материя подчинены Божеству и Природе. Так он станет сильным против судьбы, величественным среди испытаний, бесстрашным среди нужды, болезней и гонений.

Такова героическая жизнь, нарисованная Джордано Бруно. Может ли кто — нибудь перед лицом огня, сожегшего его заживо — дерзнуть сказать, что он сам не стремился так жить?

Является возражение. Не все могут быть героями, что же будет с теми, кто не может подняться к таким славным высотам? Неужели для них нет слова ободрения?

О да, лавровый венок героизма — не только для чела сильных, бесстрашных, и тот уже герой, кто стремится, хотя в стремлении он, может быть, и падает.

„Достаточно, чтобы каждый бежал вперед и чтобы он делал, что может. Для героической души легче пасть достойно в борьба за великое дело (достоинство духа выявляется при этом), чем достичь совершенства в вещах менее благородных, в вещах обыденных». 

Так учил Джордано Бруно.

То, что я стремлюсь сегодня передать, обращено не только к индивидуумам, но и к нациям, ибо у наций, как и у отдельного человека, есть душа. Для нации, как и для индивида — мысль есть орудие прогресса. И для того и для другого усилие осуществить высокий идеал преображает жизнь в нечто великое и героическое. Как и лица, нации должны произвести выбор между животным и Богом. Выбор зависит от нас, мы можем или валяться в грязи, унижая себя до уровня зверя, или мы можем шаг за шагом подниматься к тем дивным высотам, на которых проявляется идеал вечный.

В наших руках наша судьба. А судьба зависит от того — будем ли мы господами или рабами своего тела. Тело есть великолепное орудие, но оно должно оставаться орудием и не становиться тираном.

Будьте же рабами или господами, выбирайте для себя и для своей нации. Франция в сердце своем идеалистична, недаром она была знаменосцем многих великих идей в Европе. Но за последние годы она забыла свое первородство, она спустилась в погреба и подвалы, купалась в грязи и воспевала призраки, уверяя, что это произведение искусства. Теперь она просыпается после давившего ее кошмара и начинает понимать как прежде, что божественна красота, а не безобразие, что поднять может лишь чистота, а не порок. Истинное искусство всегда видит прекрасное. Как для человека, так и для народа, прогресс рождается в сиянии солнца, а не во мраке подвала. Вверх поднимается путь к Богу, вниз спускается тропа к зверю. Выбирайте, перед вами открыты все пути, и от вашего выбора зависит судьба грядущего.

 

 *) Произнесенная в Сорбонна 15 июня 1911 г.

**) Я не хотел принять — говорит он, — потому что в этом городе правило, что лекторы должны посещать мессу и другие св. службы. А я всегда этого избегал, зная, что меня отлучили за то, что я оставил монастырь и рясу. Правда, в Тулузе я читал, но там я оставался свободным, а в Парижа, если бы я принял пост лектора, то я оказался бы связанным. (Дос. IX).Под покровом Люлля, он мог учить философию, которой он дышал в отцовском доме, то была мудрость пифагорейской Греции, перенесенная в Италию.

 ***) Gli Eroici Furori. Part. I, dial. II

Пер. А1Ьа.

 Назад